Бриллианты для диктатуры пролетариата - Страница 54

– Я найду, где забыть третий. Когда ждать от вас весточек?

– Все время.

– Слушайте, будьте же серьезным человеком…

– Я говорю совершенно серьезно: все время – от меня или моих друзей…

Город был укутан туманом. Башни Вышгорода растворились в сером молоке. Остро пахло морем – в тумане запахи особенно отчетливы, хотя и несколько размыты сыростью.

…Нелепый случай привел почтальона в квартиру Шорохова как раз в тот момент, когда хозяин отсутствовал. Спустившись к консьержу, почтальон оставил пакет для «господина красного торговца», а шпик ринулся на улицу: время было еще раннее – Шорохова можно заметить издали. Он увидел Шорохова возле следующего перекрестка – тот выходил из проходного двора следом за высоким, лощеным, европейского вида мужчиной. Поначалу шпик не стал связывать воедино Шорохова с этим европейцем, а потом себя за это бранил, поскольку Шорохов отправился домой, и, ни с кем более не встретившись, поднялся к себе по черной лестнице.

Однако того европейца шпик заметил и не преминул об этом сообщить господину Нолмару – шпик тоже был немец, их было еще много в здешней полиции, а своим эстонским начальникам сообщать не стал – боялся нахлобучки за ротозейство.

– Я так много слышал про вас от Романа, и я не ошибся в своих представлениях.

– Заходите. Вы забыли, что зовут меня Лида, милый Репин.

– Называйте меня просто Рублев, – улыбнулся Исаев.

Он отметил, что лицо Лиды Боссэ относится к тому редкостному типу женских лиц, которые совершенно не меняются после сна: глаза – ясные, самую малость припухшие, но это придавало им какую-то детскую прелесть, а ведь каждый мужчина – это Исаев вывел для себя точно – обязательно ищет в женщине ребенка.

– Хотите кофе? – спросила Лида. – Я собираюсь завтракать, я не могу говорить о серьезных вещах на голодный желудок. У меня будет бурчать в животе, а вы станете делать вид, что ничего не слышите, вместо того чтобы засмеяться, а это меня будет злить, а когда женщина злится – она омерзительна. Разве нет? Вот, читайте газеты – русские, эстонские и немецкую, скучную, как газон, а я через десять минут напою вас и накормлю.

Он взял со столика «Последние известия». На первой полосе жирным шрифтом было набросано: «Второй боевик фабрики „Унион“ – „Молниеносная миллионерша“. Грандиозная программа! Драма в семи актах! Небывалая игра артистов! Удини на аэроплане! Удини борется с водолазом и перерезает ему шланг! Удини приручает обезьян-людоедов джунглей!»

Чуть ниже: «Сегодня в кафе „Золотой лев“ концерт и танцы между столиками новинок – фокстрот и шимми». И рядом «Завтра в „Вилле Монрепо“ вечер в пользу артистов! Участвуют Замятина, Боссэ, Тхала, Тиман, цыганский хор Коромальди. За вход плата повышенная. Начало кабарета в 10 часов вечера». На третьей полосе Александр Черниговский разбирал новую постановку в «Русском театре»: «Ревизора» ли видим мы? Где горький гоголевский смысл, где разящий хлыст сатиры? На смену всему этому пришло горестное сожаление по ушедшему, по всему тому, что определяло быт и уклад поместной России. То, что должно вызывать гнев и презрение зрителя, в постановке г-на Кассера, наоборот, рождает умильное переживание по утерянному с победой большевиков! И это в то время, когда мы должны воспитывать нашу молодежь в готовности отдать лучшие порывы юности, а если потребуется, и жизнь в борьбе за освобождение родины! Если бы г-н Кассер задумал сделать «Ревизора» как сатиру против большевизма, против уродства Совдепии, погрязшей в чинопочитании, – тогда он заслужил бы наше гражданское спасибо, ибо ничем нельзя зажечь людские сердца, кроме как глаголом».

– Чем увлечены? – спросила Боссэ, выходя из ванной. Была она одета в серое платье, легко и просто причесана, и пахло от нее хорошим мылом.

– Черниговским.

– Милый Сашечка… Голодает… Мы его подкармливаем. Он славный, только озлоблен, на ежика похож.

– Бедный ежик.

– Я покупаю к утреннему кофе печенье – его пекут здесь напротив по моему рецепту. Вы подождете пять минут?

– Подожду, – ответил Исаев и показал глазами на телефонный аппарат.

Боссэ отрицательно покачала головой и чуть кивнула на окно: Исаев понял, что она будет звонить не отсюда, вероятно, для этого и было придумано печенье. Он еще раз внимательно посмотрел на нее, и она ему чуть улыбнулась и пошла к вешалке. Он ее опередил, помог надеть плащ и протянул маленькую, плетенную из соломки сумочку.

– Нет, спасибо, там мне готовят пакет, чтобы удобнее и наряднее нести. Читайте газеты, я сейчас.

Он сел к столу, пролистал еще раз газеты и отложил их с досадой; поднялся, отошел к окну, выглянул на улицу. Через булыжную дорогу, чуть раскачиваясь на каблучках, бежала Боссэ с огромным, но, видимо, очень легким свертком в руках.

– Вот и я, – сказала она, ставя сверток на стол. – Я взяла много необычайно вкусных вещей.

Она включила граммофон – новую американскую модель – и поставила Моцарта.

– Он утренний композитор, – сказала Лида, – после него так прелестно жить на свете. Я позвонила к Роману. Он сказал, что все будет хорошо и что «товарищи уже начали наблюдение за всеми объектами».

– Спасибо.

– Пожалуйста, называйте меня хотя бы Лидой. Или мадемуазель Боссэ, а то вы говорите со мной как со столом.

– Это в традициях русского театра – стол ли, шкаф.

Лида рассмеялась.

– Что вы? – спросил Исаев, зараженный ее весельем.

– Первый раз вижу интеллигентного человека – оттуда…

– Откуда? – не понял Исаев.